Из романа Подросток (Ф.М. Достоевский)

Я тогдаеще ничего не проповедовал, но о боге их тосковал, это - правда. Они
объявили тогда атеизм... одна кучка из них, но это ведь все равно; это лишь
первые скакуны, но это был первый исполнительный шаг - вот что важно. Тут
опять их логика; но ведь в логике и всегда тоска. Я был другой культуры, и
сердце мое не допускало того. Эта неблагодарность, с которою они
расставались с идеей, эти свистки и комки грязи мне были невыносимы.
Сапожность процесса пугала меня. Впрочем, действительность и всегда
отзывается сапогом, даже при самом ярком стремлении к идеалу, и я, конечно,
это должен был знать; но все же я был другого типа человек; я был свободен в
выборе, а они нет - и я плакал, за них плакал, плакал по старой идее, и,
может быть, плакал настоящими слезами, без красного слова.
- Вы так сильно веровали в бога? - спросил я недоверчиво.
- Друг мой, это - вопрос, может быть, лишний. Положим, я и не очень
веровал, но все же я не мог не тосковать по идее. Я не мог не представлять
себе временами, как будет жить человек без бога и возможно ли это
когда-нибудь. Сердце мое решало всегда, что невозможно; но некоторый период,
пожалуй, возможен... Для меня даже сомнений нет, что он настанет; но тут я
представлял себе всегда другую картину...
- Какую?
Правда, он уже прежде объявил, что он счастлив; конечно, в словах его
было много восторженности; так я и принимаю многое из того, что он тогда
высказал. Всего, без сомнения, не решусь, уважая этого человека, передать
теперь на бумаге из того, что мы тогда переговорили; но несколько штрихов
странной картины, которую я успел-таки от него выманить, я здесь приведу.
Главное, меня всегда и все время прежде мучили эти "вериги", и я желал их
разъяснить - потому и настаивал. Несколько фантастических и чрезвычайно
странных идей, им тогда высказанных, остались в моем сердце навеки.
- Я представляю себе, мой милый, - начал он с задумчивою улыбкою, - что
бой уже кончился и борьба улеглась. После проклятий, комьев грязи и свистков
настало затишье, и люди остались одни, как желали: великая прежняя идея
оставила их; великий источник сил, до сих пор питавший и гревший их,
отходил, как то величавое зовущее солнце в картине Клода Лоррена, но это был
уже как бы последний день человечества. И люди вдруг поняли, что они
остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство. Милый мой
мальчик, я никогда не мог вообразить себе людей неблагодарными и
оглупевшими. Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу
теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они
одни составляют все друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия, и
приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток прежней любви к тому,
который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей,
на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в
какой постепенно сознавали бы свою проходимость и конечность, и уже
особенною, уже не прежнею любовью. Они стали бы замечать и открыли бы в
природе такие явления и тайны, каких и не предполагали прежде, ибо смотрели
бы на природу новыми глазами, взглядом любовника на возлюбленную. Они
просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая,
что дни коротки, что это - все, что у них остается. Они работали бы друг на
друга, и каждый отдавал бы всем все свое и тем одним был бы счастлив. Каждый
ребенок знал бы и чувствовал, что всякий на земле - ему как отец и мать.
"Пусть завтра последний день мой, - думал бы каждый, смотря на заходящее
солнце, - но все равно, я умру, но останутся все они, а после них дети их" -
и эта мысль, что они останутся, все так же любя и трепеща друг за друга,
заменила бы мысль о загробной встрече. О, они торопились бы любить, чтоб
затушить великую грусть в своих сердцах. Они были бы горды и смелы за себя,
но сделались бы робкими друг за друга; каждый трепетал бы за жизнь и за
счастие каждого. Они стали бы нежны друг к другу и не стыдились бы того, как
теперь, и ласкали бы друг друга, как дети. Встречаясь, смотрели бы друг на
друга глубоким и осмысленным взглядом, и во взглядах их была бы любовь и
грусть...
Милый мой, - прервал он вдруг с улыбкой, - все это - фантазия, даже
самая невероятная; но я слишком уж часто представлял ее себе, потому что всю
жизнь мою не мог жить без этого и не думать об этом. Я не про веру мою
говорю: вера моя невелика, я - деист, философский деист, как вся наша
тысяча, так я полагаю, нo... но замечательно, что я всегда кончал картинку
мою видением, как у Гейне, "Христа на Балтийском море". Я не мог обойтись
без пего, не мог не вообразить его, наконец, посреди осиротевших людей. Он
приходил к ним, простирал к ним руки и говорил: "Как могли вы забыть его?" И
тут как бы пелена упадала со всех глаз и раздавался бы великий восторженный
гимн нового и последнего воскресения...